Девятого мая по телевизору показывали красочные пляски в стиле сталинского Советского Союза на Красной Площади. На трибуне в зимнем пальто сидел Путин, рядом в меховой шубе сидела его жена, а на площади внизу радостно вытанцовывали счастливые детишки в синих шортиках с лямкой через плечо. Потом детишки отплясались и появились взрослые танцоры… жена сказала, что они, чтобы согреться, успели изрядно остограммиться. Не знаю, я как-то не присматривался, сидел себе за компьютером и воспринимал только звуковой ряд передачи.
Над Иерусалимом висело ярко-синее небо. Еще не началась одуряющая летняя жара, зато зябкие зимние дни с дождем и холодным ветром успели давно закончиться. Мы сидели на балконе Амнона, потягивали ароматный кофе с хавайджем – смесью благовоний, придававшей кофе сказочный аромат, покуривали неторопливые сигареты и болтали ни о чем. Рамот достаточно отдален от центра города, поэтому усиленные динамиками призывы муэдзинов и звон колоколов христианских церквей доносились до балкона в этаком тактично сглаженном виде, создавая звуковой фон Центра Мира, но не заглушая голоса. Заканчивался еврейский Песах и наступала православная Пасха. На столе лежала горка медовой мацы, но за неделю маца всем несколько поднадоела, а с экрана телевизора у соседей настойчиво врывался репортаж на русском языке о преддверии Пасхи, схождении Благодатного Огня, непрекращающихся споров между различными церквями о том, кто имеет больше прав на участие в церемонии… Репортер одного из российских государственных каналов взахлеб рассказывал ежегодную историю о том, что каждый год миллионы христиан во всем мире и десятки тысяч паломников в Иерусалиме с замиранием сердца ждут чуда снисхождения огня в храме Гроба Господня, о том, что, если вдруг Огонь не снизойдет, то история человечества завершится, что каждый год благословенный огонь развозят по всему миру. В этом году к обычным пасхальным рассказам на российском телевидении прибавился еще сюжет о распри между греками и арабами-христианами, демонстрации арабов против греков и пострадавших при этом израильских полицейских.«О чем он рассказывает?» - спросил меня Амнон, показывая в направлении квартиры соседа, из которой на округу нетихо обрушивался цивилизующий поток русской культуры. Я начал переводить.
В. Круковер
Saturday, 26 February 2005
(Миниатюрная повесть)
Где живет Карлсон
Когда Вовочка был маленьким, его часто называли вредным неслухом. Иногда добавляли – отчаянный. Отчаянный неслух, вреднуля.
Еще его дразнили, потому что про Вовочку много глупых анекдотов. Дразнили его старшие мальчишки.
Вовочка не был вредным и не был таким уж отчаянным. Он был задумчивым. Или, как говорила мама про задумчивых мальчиков – мечтательным.
Вовочка любил оставаться дома один. Тогда ему никто не мешал мечтать. Он представлял, как в открытое окно влетает Карлсон, и как они дружатся. Жаль только, что у Вовочки не было паровой машины и Карлсон не мог ее сломать. Ведь все знают, что именно после взрыва паровой машины начинается настоящая дружба с Карлсоном.
"Мне на шею бросается Век-волкодав..."
(О. Мандельштам)
Он подошел к шелестящим на морозном ветру флажкам, понюхал их, тяжело втягивая худые бока. Флажки были обыкновенные, красные. Материя на ветру задубела и пахла не очень противно: человек почти не чувствовался. Он пригнул остроухую морду и пролез под заграждение. Флажок жестко погладил его по заиндевевшей шерсти. Он передернулся брезгливо и рысцой потрусил в лес, в бесконечно знакомое ему пространство.
Лес глухо жужжал, стряхивая лежалые нашлепки снега с синеватых лап. Тропа пахла зайцами и лисой. Все наскучило. Где-то подо льдом билась вода. Он присел около сугроба, приоткрыл седую пасть и завыл жутко и протяжно, сжимая худые бока. Ребра туго обтягивались шкурой, и казалось, что кости постукивают внутри. Он лег, перестал выть, прикрыл тусклые глаза, проскулил по-щенячьи. Мягкими иголочками взметалось в снегу дыхание. Мохнатая ветка над головой закачалась укоризненно, стряхнула пухлый налет снега. Тогда он встал и, тяжело ступая, ушел куда-то, не озираясь и не прислушиваясь.
Поставьте на конвейер Круковера,
Чтобы крутил он гайки день за днем.
Пускай его обугленная вера
Сгорит на зоне пламенным огнем.
Пускай надолго помнит он обиду,
Неправедность пускай переживет.
И веру в правду, как пустую прибыль,
О камни плаца пусть он разобьет.
Он на изломе. Истина больная
Уже не ступит рядом с ним в барак,
И, от неправды он изнемогая,
Уже не вступит с ней в неравный брак.
Он на надрыве. Ритм ужасных гаек
Для творческого сердца ржавый нож.
Он в стадо уголовных негодяев
Был вброшен, будто лакомая кость.
Озлится и писать уже не сможет:
Недобрый и неумный - не поэт.
И на конвейер голову положит,
Под пневматический для гаек пистолет.
Новые комментарии